Эрнест Сетон-Томпсон - Маленькие дикари [Издание 1923 г.]

Таким образом, равнодушие собаки представляло мало утешительного.

— Ястребиный Глаз, — сказал Дятел, — ты самый храбрый из нас. Не хочешь ли выйти и выстрелить в лешего? Я одолжу тебе свою лучшую стрелу. Иди. Отчего б тебе не показать свою храбрость?

— С таким дураком, как ты, я и разговаривать не хочу, — ответил Гай. — Калеб, расскажите нам что-нибудь об индейцах.

— Индейцы-то очень ценят храбрость, — сказал, подмигивая, Чародей.

Все, кроме Гая, рассмеялись, но не очень громко. Ни один из них не хотел бы, чтоб от него в тот вечер потребовали доказательств храбрость.

— Я лягу, — заявил Ястребиный Глаз с какой-то особенной энергией.

— Не забудь, что ты должен лечь под водостоком, который ты открыл ради забавы, — заметил Дятел.

— Я лягу, — заявил Ястребиный Глаз.

Ян вскоре последовал примеру Гая, а Сам, уже научившийся курить, остался посидеть с Калебом. Они не обменялись ни словом, пока храп Гая и ровное дыхание Яна не показали им, что мальчики крепко спят. Тогда Сам, пользуясь удобным случаем, приступил к решительному разговору.

— Знаете, Калеб, я не буду держать ничьей стороны против папы, но я знаю его так же хорошо, как он меня. Папа прямой и резкий, хотя у: него удивительно доброе сердце. Правда, оно лежит очень глубоко, но уверяю вас, что это так. Он делает людям много добра втихомолку, и люди этого не замечают; когда же он обижает кого-нибудь, что случается часто, то об этом говорят выше всякой меры. Однако я знаю, что он несправедливо относится к вам, так же, как и вы к нему, и это надо уладить.

Сам всегда выказывал много здравого смысла, а теперь, когда он отбросил свое шутовство, у него голос и манеры были убедительны, как у взрослого человека, а не у пятнадцатилетнего мальчика. Калеб только ворчал, не переставая курить. Сам продолжал:

— Я хотел бы знать вашу историю. Мы с мамой тогда повлияли бы на папу.

Упоминание о маме пришлось кстати. Калеб смолоду знал м-сис Рафтен, как очень добрую женщину. Она была кротка и во всем повиновалась мужу, за исключением тех дел, которые она считала несправедливыми. В этих случаях она бывала непреклонна. Она всегда верила в Калеба, несмотря на ссору, и не скрывала своего взгляда.

— Рассказывать особенно нечего, — горько заметил Калеб. — Он надул меня при мене лошадьми и так прижал с уплатой долга, что я должен был отдать ему свой овес по шестидесяти центов, а он через полчаса продал его по семидесяти пяти. Мы крупно поговорили и, кажется, я сказал, что отплачу ему. В тот день я рано ушел из Дауни. У него в кармане лежало около трехсот долларов — около трехсот долларов моих кровных денег! Это было мое последнее достояние. За поздним временем он не мог положить их в банк и взял с собою, а по дороге в него стреляли. Утром на том месте нашли мой кисет и несколько писем, адресованных ко мне. Разумеется, подозрение пало на меня, хотя я и не думал стрелять. У меня даже оружия не было. За неделю перед тем кто-то украл мой белый револьвер и, должно быть, тоже те письма. Я думаю, что их подбросили, чтобы свалить вину на меня. Это уж было чересчур! Тогда твой папа натравил против меня Дика Пога, и я лишился своей фермы. Вот и все.

Сам несколько времени серьезно потягивал трубку и, наконец, сказал:

— Относительно долга и овса и мены лошадьми, — все это в папином духе, но насчет Дика Пога вы ошибаетесь. Папа не мог так гадко поступить.

— Ты одного мнения, а я другого.

Сам не ответил, а только положил руку на голову Турка, который тихонько заворчал. Калеб продолжал:

— Все на меня, на меня и на мою собаку. Пог рассказывает, что она душит овец, и все готовы этому верить. Я никогда не видел, чтобы собака могла убивать овец, да еще дома и не оставляя следов, и довольствуясь одной штукой в ночь. А овцы все пропадали, даже когда Турок был ночью со мной в запертой хижине.

— Так чья ж это собака?

— Вряд ли собака. Я сам не видел, но говорят, что каждый раз съедена была часть туши. Должно быть, скорее лисица или рысь, но не собака.

Последовало долгов молчание, и опять снаружи донесся раздирающий вой, на который Турок не обращал внимания, хотя и старому охотнику, и мальчику становилось от него жутко. Они развели яркий костер и легли спать.

Дождь продолжал барабанить, и ветер налетал порывами. Это был «час лешего», и раза два-три, когда они начинали дремать, их будил доносившийся из леса отчаянный вопль, от которого сердце сжималось не только у Калеба и Сама, но у всех четверых.

Ян вел дневник, в котором каждый день носил название, соответствующее главному событию. Так, был «день оленя», «день хорька и кошки», «день синей цапли», а эта ночь была отмечена, как «ночь вытья лешего».

Калеб рано встал и к тому времени, как проснулись мальчики, у него уж готов был завтрак. Они тщательно сохраняли мясо енота. Калеб приготовил из него «луговой паштет», изрубив его с ветчиной, картофелем, булкой и мелким луком. На завтрак они получили разогретый паштет и кофе, и за едой совершенно забыли о ночных страхах.

Дождь перестал, но ветер не унимался. Темные тучи плыли по небу. Ян вышел посмотреть на следы, но ничего не нашел, так как они были смыты дождем. Целый день «индейцы» провели на бивуаке, делая стрелы и раскрашивая типи.

Калеб опять ночевал на бивуаке. Ночью леший кричал один раз, но Турок опять как будто его не слышал. Через полчаса раздался совсем другой слабый носовой крик. Мальчики не придали ему никакого значения, но Турок насторожился, вскочил, ворча, пролез под дверь и с громким лаем побежал в лес.

— Он преследует какого-то зверя и теперь загнал его на дерево, — сказал Калеб, когда Турок принялся пронзительно визжать.

— Молодец Турок! Он загнал лешего на дерево! — воскликнул Ян и кинулся за собакой.

Другие тоже последовали его примеру. Они нашли, что Турок лаял и скреб лапами ствол раскидистого бука. Однако решительно нельзя было разглядеть, что за существо там скрывается.

— А как Турок лает на лешего? — спросил Дятел, но не получил ответа.

Удивляясь тому, что Турка тревожит какой-то писк, тогда как раздирающего крика он совершенно не слышит, они возвратились на бивуак.

На следующее утро Ян нашел в грязи, неподалеку, от типи, след обыкновенной кошки, вероятно, их старой знакомой по столкновению с хорьком, и догадался, что это был ночной дух, встревоживший Турка. Ветер еще был силен, и Ян впервые при дневном свете услышал страшный вой. Он звучал громко, но не так ужасно, как ночью. Взглянув наверх, Ян увидел две огромные ветки, которые при каждом сильном порыве ветра переплетались и терлись одна об другую. Это и был леший, который своим воем напугал их всех, — всех, кроме собаки. Чутье, свободное от всякого суеверия, подсказало ей, что страшный звук не что иное, как безопасное столкновение двух ветвей на ветру. В то же время слабый писк кошки заставил ее подхватиться и погнаться за зверем.

Только один Гай не был убежден. Он придерживался теории о медведях. Поздно ночью он разбудил обоих Вождей.

— Эй, Сам, Ян! Ян! Вставайте! Тут опять ходит большой медведь. Я вам говорил, что это медведь, а вы не хотели верить.

Снаружи слышалось громкое чавканье, прерывавшееся по временам каким-то рычанием или храпом.

— Там что-то есть, Сам. Жаль, что Калеб и Турок не с нами.

Мальчики немного приотворили дверь и выглянули. При слабом мерцании звезд они различили очертание большого черного зверя, который подбирал остатки еды и выгребал жестянки, закопанные в мусорной яме. Все сомнения рассеялись. Гай опять торжествовал и только из страха перед чудовищем не выражал громогласно своих чувств.

— Что ж нам делать?

— Из лука опасно в него стрелять: только раздразнишь. Гай, раздуй огонь, чтобы виднее было.

Все были очень возбуждены.

— Ах, отчего у нас нет ружья?!

— Знаешь, Сам, пока Ве… то-есть Ястребиный Глаз будет раздувать огонь, мы приготовим тупые стрелы, чтобы стрелять в медведя, если он подойдет к типи.

Они делали приготовления, а Гай в ужасе топтался около костра и умолял их не стрелять.

— Зачем его дразнить? Это… это… жестоко.

Сам и Ян стояли с луками и стрелами наготове.

Гай никак не мог развести огня, а медведь, обнюхивая, чавкая и ворча, подходил все ближе. Мальчики могли уж разглядеть его и видели, как чудовище насторожило свои большие уши.

— Давайте, выстрелим, пока он не подошел ближе.

При этих словах Гай оставил всякое попечение о костре и поспешно взобрался на поперечную перекладину, которая прикреплена была к шестам наверху типи, для того, чтоб подвешивать котелок. Увидев, что Сам и Ян натягивают луки, Гай залился слезами.